Не приученный к препонам, дух легко упасть готов.

 Ш. Руставели.

Был морозный день, начало февраля. По служебным делам я ехал в Новосибирск. В Исилькуле вместе со мной в поезд сел мужчина преклонного возраста, мы оказались с ним в одном купе. Когда поезд отошел от станции, проводница принесла горячий чай. Разговорились. И Петр Матвеевич, так звали моего попутчика, поведал мне историю из далекого детства:

Великая Отечественная война застала моего дядю Ивана Васильевича в действующей армии у западных границ нашей Родины. Попали в окружение, вырвались. Организовали небольшой партизанский отряд. До января 1944 года считался «без вести пропавшим», в отряде не было связи с «Большой землей». После освобождения Брянской области воевал в действующей армии до конца войны. В одном из боев вынес с поля боя тяжелораненого друга из поселка Булаево, что в Казахстане. Он и появился в конце января у нас в доме. Привез от дяди письмо и гостинцы. Семья дяди Вани жила в Куломзино, теперешнем Карбышево. Там же проживала его родная сестра Маша. Надо было срочно переправить письмо и подарки. Ехать пришлось мне. Денег, что были в доме, на билет до Омска не хватало. Решил: возьму до Марьяновки, а дальше поеду «зайцем».

Было морозно, но солнечно. Вижу, трогается грузовой поезд. Не успев еще ничего толком сообразить, я запрыгнул на тормозную площадку. Первое, о чем я сразу же пожалел: зачем я запрыгнул на площадку, которая находится впереди вагона. Мороз я начал чувствовать уже в начале пути, у восточного переезда, но прыгать поздно, скорость приличная. Нужно было что-то делать. Завязал шапку на шнурки. Оглядел площадку - сзади борт вагона, а впереди деревянный щит ниже уровня груди. К краям площадки нельзя подойти, чтобы не вывалиться, тем более она была обледенелой. «Полезная площадь» моей будущей танцплощадки была где-то около квадратного метра. Первоначальный страх прошел. Достал из сумки платок, в который мать завернула молоко, разорвал его на четыре части. Большую часть завязал вместо шарфика, ту, что поменьше, – запрятал между ног, чтобы не отморозить чувствительное место, а две остальные намотал на руки под рукавицы. Холод одолевал. И я начал ходить, затем перешел на бег на месте, размахивал вовсю руками. Потом запел.

Пел про моряков и атаманов, про Кронштадт и Одессу, про остров Сахалин и Мадагаскар, Уругвай и Аргентину, про Кейптаунский порт: «...но не вернулись в порт и не взошли на борт четырнадцать французских моряков».

В общем, что вспоминал, то и пел. Запел русские народные: «Коробейники», «Из-за острова на стрежень», «Раскинулось море широко», «Меж высоких хлебов», руслановские «Валенки» и «Очаровательные глазки».

Ноги совсем замерзли и руки тоже. Думаю, надо доехать до станции Пикетное, там поезд остановится, и я соскочу. А позади еще только Кухарево. Чувствую, ноги начали коченеть. Расстегиваю брюки, забираюсь руками и тру, тру ноги. После Москаленок я очередной раз – руки в брюки, а рукавицы положил на площадку. Их и стронуло ветром, благо на самом краю успел ухватить, а не то, и без рук мог остаться. Затянул: «...В той степи глухой замерзал ямщик…». Жалко ямщика, но себя жальче. Ямщик хоть пожил, а я что видел в свои 11 лет. Мне же надо доехать, иначе, как узнают куломзинские про дядю Ваню. Да и война скоро кончится, отца с братьями встречать надо. Другу Вовке обещал клетку для птиц отдать. Да и замерзну, кто меня найдет, если выпаду на насыпь. И снегом задует меня:

«А снег уж совсем ту находку занес, Метель так и пляшет над трупом...»

Подъезжаем к Пикетному. Думаю, сейчас выберусь, на вокзале отогреюсь, а назад поеду только пассажирским поездом. Но состав, чуть сбавив ход, промчался через станцию. Вот тут страх меня одолел по-настоящему. Чувствую - нет сил ни двигаться, ни петь. И снова в сознании промелькнула моя короткая жизнь, мои родные и близкие. Нет, я должен жить, значит, надо доехать. Проезжая мимо заснеженных соломенных скирд, думал – вот бы забраться в солому да согреться, а еще лучше разжечь костер. В лесопосадках вижу синиц, доедающих плоды, оставленные природой на зиму. На снегу стайки снегирей, чечек. Высоко в небе парит большая полярная сова. Стал петь украинские песни:

«Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,

Чому ж я ни сокол, чому ж не летаю...»

В деревне у нас было много украинцев, песни пели часто и так красиво:

«Ничь яка мисична, зоряна ясная,

Выдно, хоть голки сбырай...»

Многие из них я знал, здесь они и пригодились. Пел и цыганские: «Две гитары» А. Григорьева, «Все карты», «Гаданье цыганки», «Очи черные». Пел, что знал из репертуара больших мастеров шансона, иммигрантов Александра Вертинского и Петра Лещенко: «Чубчик», «Барселона», «Журавли», «...Здесь под небом чужим я как гость нежеланный...». Пел самодеятельные военные песни, присланные родными с фронта:

«Этот случай совсем был недавно,

В Сталинграде вот этой зимой:

Лейтенант после жаркого боя

Письмо пишет жене молодой…»

Или:

«С фронта приехал домой капитан,

Идет он знакомой дорожкой.

У дома поставил он свой чемодан

И смело стучится в окошко...»

Подстраиваясь в такт со стуком колес, я продолжал петь, порой орал во все горло. Мои щеки и нос уже побелели. Я снял шарфик и стал в неистовстве растирать их. Потом опять забрался в брюки, а портянки уже примерзли к ним. Тру ноги до изнеможения.

Перед Марьяновкой появилась мысль: если сбавит скорость, то спрыгну, а там будь что будет. Но у меня уже не было сил на это. Я мог просто, как мешок, свалиться на насыпь и разбиться.

Про себя уже слышу голос матери: «Сынок, доберись ради Христа, доберись, доберись». Вспомнил, что меня в это лето обещали посадить на сенокосилку самостоятельно. А что подумают пацаны послезавтра в школе, если меня не будет? И снова я двигал, не знаю, какими силами, ноги и руки.

Страшно захотелось есть, но я быстро отогнал эту мысль. Стали закрываться глаза. И снова я пел: «По диким степям Забайкалья», «Глухой неведомой тайгою», «Варяг»:

«...Мы пред врагом не спустили славный Андреевский флаг.

Сами взорвали «Корейца», нами потоплен «Варяг»...»

После Лузино это были уже е звуки песен – это был вой и хрип. В последний раз, какими-то сверхусилиями я растер щеки, нос, ноги. У станции Куломзино сердце мое замерло – вдруг не остановится.

Поезд стал резко тормозить, а вскоре остановился. Я был уже в полусознательном состоянии несколько минут. Снова промелькнула мысль: если ничего не предприму, поезд тронется, и я тогда совсем замерзну. Позвать кого-нибудь, но у меня совсем уже голоса не было.

Кое-как я добрался до края площадки, оттолкнулся и свалился между путями. Недалеко работали женщины-путейки. Заметив меня, они подбежали и отнесли за крайний путь. Я успел сказать, чтобы сняли сумку, которую я вначале прицепил на тормозное устройство. Женщины растирали меня снегом, боль была невыносимая. Когда она немного утихла, одна из женщин довела меня до железнодорожного барака, где жила тетя Маша, которая в изможденном обмороженном мальчике не могла признать своего племянника. Женщина, которая меня сопровождала, рассказала тете, как я приехал. Попричитав надо мною, тетя Маша куда-то побежала, принесла гусиный жир. Наутро руки, и особенно ноги, были все в волдырях. А назавтра мне нужно было возвращаться домой. На следующий день тетя где-то раздобыла валенки размеров на 5 больше, чем мне нужно, перевязала ноги и руки, и я в сопровождении двоюродного брата поехал домой на пассажирском поезде.

А напоследок я скажу: этот случай помогал мне на протяжении всей жизни преодолевать трудности в экстремальных ситуациях, которых было более чем достаточно, и во время сорокамесячной службы в Советской Армии в Германии, и во время работы, и особенно во время тяжелого заболевания, длившегося более десяти лет».

Когда Петр Матвеевич закончил свой рассказ, мы как раз проезжали станцию Карбышево, и он показал, где стоял барак его тети в тот далекий 1944-й год.

Николай СКЛЯР.