Живем и помним

Эвакуация: Маргенау, Медвежье

Воспоминания Эдиты Эдуардовны Крюковой (в девичестве Рут, 1912-2009 гг.) нам в редакцию прислал историк Виктор Гохнадель, с комментарием: «Материал, представляющий часть семейного архива, может быть интересен, как мне кажется, большому кругу читателей».

Он пояснил, что получил записи Э.Э. Крюковой от ее дочери, Татьяны Николаевны, проживающей в Казахстане. Эвакуированная из блокадного Ленинграда, жена фронтовика вместе с дочерью, мамой и сестрой в годы войны жила в Исилькульском районе, преподавала в Медвежинской школе. Очень искренние, личностные, «неолитературенные» воспоминания женщины о своей полной трагизма жизни невозможно читать без слез, но в то же время они не производят угнетающего впечатления, поскольку освещены удивительно стойкой, светлой, жизнелюбивой личностью автора.

К сожалению, у редакции нет возможности опубликовать весь присланный материал в несколько десятков страниц, приводим с небольшими сокращениями отрывок, касающийся лишь сибирского периода.

И вот Омск. Здесь мы уже не ленинградцы эвакуированные, и нам дают уже не 800 граммов хлеба, а только 400! Но мы и этому рады. В Омске меня удивила грубость людей в трамваях - продираются вперед, работая локтями - не то, что в Ленинграде, где вежливо просили: «Пропустите, пожалуйста». Там я увидела «Дом инвалидов», где лежали воины без ног, рук; их, как кукол, медперсонал переносил в клуб на кинокартину или в столовую. Вот несчастье-то!

Наконец пригородным поездом двигаемся до станции Исиль-Куль, а оттуда в деревню Маргенау, это был немецкий колхоз, и туда высылали немцев с Поволжья. Жили немцы богато, но жаловались, что голодают - ведь на трудодни зерно не выдавали! Я им говорила, что они не знают, что такое голод...

Когда мама взяла на руки внука Сашеньку, она забыла, что держит внука, а не сына - он так был похож на Эдю. Сашенька все время слабенько плакал, стонал - он голодал - у Люси не было молока в груди! Стали кормить молоком, а немцы цельное не продавали (вернее не меняли), а только сепарированное. Неделю он прожил только при нас и умер от истощения. Люся чуть с ума не сошла. Сядет на пол и хохочет. Нам было очень страшно. А потом она мне сказала, что удивлялась, как я могла целовать Таню - такая она была страшная. А еще обижалась, что я ласкаю своего ребенка, не думая о ее потере... Правда, я была эгоисткой. Мы с ней вырыли могилку, похоронили Сашеньку, сами, вдвоем...

Кончалось лето, нужно было думать о дальнейшей жизни, о работе. Мы сходили в Исиль-Куль в РайОНО, где завом был старик, окончивший Ленинградский университет. Оставили заявления, он пообещал нас навестить - вызвать, но никто нас не вызвал. В колхозе нас направили сперва на ток провеивать пшеницу, а потом в поле на уборку сахарной свеклы. Давали полкилограмма хлеба.

Уже начались морозы, я-то была в сапогах, а у Люси - прюнелевые «лодочки» и галоши. Земля ведь - чернозем, раскисший от дождей, налипает на обувь. И с ног обувь у нее спадает. Руки мерзнут. Решили пойти к председателю колхоза. Он нас отпустил в РайОНО, но пропуск для железнодорожного билета можно получить только в Исиль-Куле, а до него 20 километров - вот мы и решили «зайцами» поехать. Нас и арестовали, взяв предварительно по 80 рублей штрафа! Привели строем в милицию, по очереди вызывали, опрашивали. Отпустили, поняв, что не спекулянты. А в РОНО оказалось, что того зава уже нет, а наши заявления лежат «под сукном»...

Получили направление в Медвежинскую среднюю школу в 33-х километрах от райцентра. Пошла в военкомат сдать аттестат на денежное пособие, а там привезли молодежь из этого сельсовета в трудармию - вот и попутный транспорт. Туда и пришлось нам сразу с Люсей ехать, не заезжая домой. Назначили меня директором средней школы и преподавателем биологии и химии, а Люсю завучем и преподавателем географии. В этой школе обучались дети из 12 колхозов Медвежинского сельсовета. Некоторые дети ходили по 4-6 километров ежедневно, а дальние жили на квартирах и уезжали только раз в одну-две недели за продуктами (картошка, мясо, мороженое молоко, яйца, сало). Интересно, что окрестные деревни назывались Новая Москва, Новый Ленинград и др. Это по тому, откуда было больше переселенцев!

В педколлективе оказалось (включая нас) 19 учителей с высшим образованием из Ленинграда, Москвы, Харькова и Сталинграда - эвакуированные. Несколько и местных - в начальных классах. Ну, какой же из меня директор? Трудно мне было - плохой я организатор. Учила руководить меня Люся, хотя она на 6 лет моложе! «Ты своим примером действуй!» Потом приехал новый директор - фронтовик, после госпиталя, с поврежденной кистью правой руки. И тогда меня перевели в завучи, а Люсе дали преподавание еще и русского языка и литературы в 8-11 классах. Нагрузка была у нас очень большая - работали в две смены с 8 до 10 часов вечера с часовым перерывом на обед между сменами.

Учителя были замечательные. Так из Харькова были муж и жена - математики, Шебер Меер Львович и Эсфирь Вульфовна, - оба уже весьма пожилые. Меер Львович плохо видел, а все задачи (с 8 по 10 классы) диктовал наизусть. Стаж его был более 20 лет. Историю вела преподаватель из Тихвина. Она «бежала» с годовалым ребенком с маленьким чемоданчиком детской одежды и саночками. Для себя у нее никакой одежды, только то, что на ней. Очень бедствовала. К 1944 году дошло до того, что пальто (одно зимнее) она в классе снять не могла, так как внизу не было ни белья, ни платья - один халатик. На ногах солдатские кирзовые сапоги без портянок - их заменяло сено-солома. Преподавала историю так интересно, что на ее уроках дети сидели, затаив дыхание. А вот из Сталинграда преподавательница литературы и русского языка, наоборот, совершенно не отступала от учебника, и ученики посмеивались, следя за записями в учебнике, если она не так говорила. Пришлось Люсе взять преподавание литературы на себя, а ей оставить только русский язык.

Сразу за мамой и Таней я вырваться съездить не могла. Целый месяц они мерзли в холодной, неотапливаемой комнате в том немецком колхозе, и когда я, наконец, приехала за ними, у Тани были красные обмороженные ручонки, а мама кушала сырую картошку, так как топливо, которое мы заготовили, окончилось, а топить плиту соломой, которую сама привезти не может, мама стеснялась брать у хозяев.

Поселились мы в «директорском домике» - кухня и комната. Кровати сделали из пней, а досками застелили из сгоревшего соседнего дома. Готовились к урокам при свете горящих березовых дров (из печной дверцы). Керосина нам в колхозе дали только на коптилки. Постепенно обжились.

Работалось в школе хорошо. Деревенские дети с интересом занимались на уроках биологии

и химии, не то, что было в Пскове до войны. Тогда, уезжая в Ленинград, я дала себе слово никогда больше не работать в школе. Но в эвакуации волей-неволей пришлось снова идти в школу, и я не жалею. Дети были очень чуткие. Конечно, бывали и шалости, и даже однажды резкий выпад в адрес эвакуированных, которые, по их представлениям, приехали с чемоданами, полными денег! А ведь у нас не было даже платьев на смену, а пальто мы за те годы вынуждены были сами перелицовывать, складки на платье распускать, а на месте образовавшихся дыр придумывать штопку в виде вышитой розы и др.

На паек нам давали по 7 килограммов муки, а иждивенцам по 2 килограмма на месяц. 1942 и половину 1943 года нам было очень плохо, трудно с питанием, пришлось варить суп из лебеды и крапивы, из ботвы свеклы печь лепешки прямо на плите, так как жиров не было. Когда выросли овощи на огороде, стало уже намного легче. Помню, что летом 1943 года нам на несколько месяцев задержали паек, и двухлетняя Таня прибегает к маме и говорит: «Бабуся, в сельпо паек привезли, я очередь заняла»!!!

В день ее двухлетия - 16 июля - у нас нечего было поесть, кроме супа из лебеды. И я ее отнесла в поле, посадила среди цветов, собирала и угощала ее земляничкой, а сама плакала - вот такой день рождения! Лес начинался сразу за деревней, и я часто ходила босиком (чтобы сохранить обувь) за грибами. Эти грибы и лук, выросший на огороде, нам скрашивали однообразие пищи. Иногда удавалось обменять кое-что из вещей на яйца и молоко. Нам, эвакуированным учителям, сельсовет как-то выделил убитого теленка, всем досталось по два килограмма мяса - это все мясо, что удалось за войну скушать!

Когда поспела картошечка на огороде, мы свободно вздохнули. Из шелухи, добавляя немного муки, пекли хлеб в топке плиты. И только в 1945 году, когда приехал за нами Коля, мы впервые испекли (в плите на углях) хлеб из картошки без шелухи. Осенью мы накопали 12 мешков картошки! Этого нам хватило до весны. Делали из нее всякие блюда: тертую пекли на сковороде оладьями, делали галушки, жарили на рыжиковом масле, которое нам продали в МТС, и хотя оно было в бочке из-под керосина, и нас тянуло к рвоте, все равно было вкусно.

Кроме уроков занимались художественной самодеятельностью. Люся поставила «Евгения Онегина», читали вслух «Овод», так как книга была одна на всю школу. Это после занятий. Вот так жили, работали, ожидали писем с фронта. Мыла не было, варили щелок из золы. Приспособились ко всему. Уныния никогда не было. Работали с удовольствием, чувствовали, что приносим пользу.

Отпусков в годы войны не было. Мы работали летом на заготовке дров для школы - валили, пилили, кололи березы. За это колхоз платил зерном, так как раньше колхозы были обязаны обеспечивать школу топливом. Вот директор и договорился об этой оплате за наш труд. Это было большое подспорье к пайку. Но и здесь не все было честно и гладко. Договор был: 5 килограммов муки за каждый кубометр заготовленных дров, а директор нас обманул и выдавал по одному килограмму, а остальное количество использовал на свои потребности.

(…) Освободили Сталинград, Москву - уехали четверо учителей, потом в Харьков еще двое совсем больных слепых старика, из Тихвина историчка тоже уехала. Война шла за пределами Советского Союза. И вот наступил день Победы – страшный день для этих мест. В Москве шло ликование, а здесь женщины и единичные мужчины собрались на площади перед Сельсоветом. Выступал какой-то фронтовик, вернувшийся после ранения, говорил, что в 1941 году здесь проводили столько-то человек на фронт, а сколько из них живы? Сколько вдов стоит здесь? Женщины были одеты в черное - все они обняли друг друга за плечи, качались и рыдали. Было жутко, когда столько людей плачут.

Потом всех учителей послали проводить митинги по колхозам и мобилизовать народ на скорейшее окончание посевной. Вся страна ликует, а мы должны заставлять народ работать. У меня на виске образовался фурункул, и меня оставили в школе готовить праздничный стол к вечеру. Я пошла к директору МТС с просьбой выделить бутылку вина, а он пьяный, в громадной шубе-тулупе, схватил меня на радостях, и больной висок прижал к груди. От страшной боли я чуть сознание не потеряла - нарыв лопнул! Потом стало легче, и я сумела кое-что приготовить к вечеру, когда весь коллектив соберется из колхозов.

Мы, получив письма, датированные после 2 мая (дня подписания мира), думали, что нашим мужьям больше не угрожает гибель, а Коля потом рассказывал, как русские, на радостях расстреляв весь боезапас в воздух, оказались безоружными, так как фашисты еще долго сопротивлялись в Румынии и других странах и расстреливали наших солдат, которые не могли обороняться. И погибло очень много тысяч - обидно за тех, кто погиб так, после окончания войны. С 3 июля по 3 ноября еще была война с Японией, и там погибло много наших людей.

Начался новый учебный год 1945-46. 10 ноября приехал Коля - была суббота. Мама пришла в школу и сказала в учительской об этом. Меня вызвали с урока и разрешили идти домой, а оставшихся два урока ботаники Люся обещала провести за меня. Я сижу в учительской, секретарь и дежурная техничка удивляются, что же я не ухожу. А у меня отнялись ноги - не могу идти. Потом с большим трудом доползла, еле одолела крыльцо, открыла дверь, а посреди комнаты стоит Коля в хромовых сапогах, в легком военном костюме, совсем замерзший - ехал на попутной машине. В Румынии тепло, а здесь двадцатипятиградусный мороз! Зима...

Подзывает Таню, а она прячется за кроватку, не подходит. «Это твой папа, иди же!» А она: «Нет, мой папа высокий до потолка, а ты кусучий». Борода кусается - она же не знала колючих щек отца еще - вот и «кусучий»!!! Долго дичилась его. Привез ей целый чемодан платьев! А они все на 2-3-летнего ребенка. Он не представлял, какая дочка у него, а ей уже 4 с половиной года - выросла без него за войну... Видел же в 1942 году восьмимесячную, умирающую почти, когда нас привезли из Ленинграда к нему на свидание.

Растила Таню мама, я дома бывала совсем мало. Я из школы (почту приносили в школу) в кармане приносила письма, и Таня думала, что «папа» - это бумажка в кармане халата (или платья). В 1943 году Коля в письме прислал свою фотографию, вот тогда она стала понимать, что это человек. Мы ей объяснили, что он высокий - до потолка (они у нас были в избушке низкие), что он на фронте и бьет собак-фашистов. Что «собак» запомнила, и когда ее спросили: «Где папа?», она ответила: «А флонте, бьет собак!» Мы в недоумении слушаем, что она говорит: «А одину, а Сталина!» - это видела на займооблигациях. Вот как нужно осторожно объяснять детям!

Мама все время с ней была и потом очень скучала, когда мы уехали с Колей в 1945 году из Медвежки в Румынию, к месту службы Коли в город Констанцу. Мама. Мама была очень слабенькой, болезненной. В детстве я помню, что из-за расширенной аорты ей нельзя было физически трудиться, стирать и мыть пол она не могла - сразу становилось плохо. А между тем, в гражданскую войну они с папой валили-пилили деревья в садах - зарабатывали питание для детей. Сколько раз была близка к смерти: в 1920 году голодный обморок, потом в 1924 году - язва желудка, и в третий раз в 1941 году, когда привезли безнадежную на носилках домой умирать. А она пережила блокаду в Ленинграде, эвакуацию в Сибири, а потом на Урале у Эди и Люси воспитывала их девочек.

Никогда я ее слез не видела, как бы трудно ни было. Люди говорили: «каменная». Помню хорошо это: тетя Резя на пианино играла похоронный марш Шопена, мама сидела на кровати, рядом стоял гроб с Эней, и ее так трясло, что в буфете звенела посуда. Ну, когда папа и бабушка в блокаду умерли, мы обе уже были «каменные», тогда и тем более слез не было, мы знали, что это и нас ждет. Но вот Коля спас нас, добившись машины, и его сослуживец вывез нас, а он посылал нам свой паек, пока жили три недели у него на фронте и «встали на ноги».

Сегодня день смерти мамы, 16 декабря, грустно, что в 1966 году, когда это случилось, я из Джамбула не смогла прилететь на ее похороны (тогда не было авиарейса Джамбул – Ленинград)…